Доклад на международной научно-общественной конференции «Древнерусское государство и его значение в исторических судьбах народов России, Беларуси и Украины»

С момента обретения Украиной независимости своеобразным правилом «хорошего тона» для большинства историко-культурологических и политологических исследований, посвященных обоснованию ее места в многополярном мире, стало навязчивое подчеркивание европейской цивилизационной идентичности украинцев. Апофеозом этого императивного подхода к отечественной истории стала осуществленная в 2009 году Президентом Украины В. Ющенко поездка в Польшу на празднование юбилея Люблинской унии 1569 года, якобы завершившей включение наших предков в единое цивилизационное пространство Европы, выступавшей в то время в государственном облике Речи Посполитой. Ни отчаянное сопротивление большинства народа упорно навязываемой польскими властями Брестской унии, ни освободительная война 1648-1654 годов под предводительством Богдана Хмельницкого, ни совсем свежие трагедии галицких москвофилов и карпатороссов, жизнями заплативших за свои симпатии к единой православной Руси, не принимаются во внимание современными «евроинтеграторами». Для них идея русского мира остается не больше, чем вредной идеологемой Патриарха Кирилла, придуманной с единственной целью, – историософски обосновать извечную империалистическую экспансию Москвы в отношении Украины.

Между тем, понятие русского мира, объединившего с момента Крещения Руси в общей днепровской купели восточнославянские племена, не является политтехнологическим нововведением Патриарха Кирилла. Оно уходит корнями в идею христианского царства, имеет православную сердцевину, вопреки всем позднейшим секулярным наслоениям в ее трактовке.

«В христианской картине истории Царство неотделимо от Церкви, – очень точно выражает эту мысль А. В. Назаренко. – Коль скоро, по слову Спасителя, «Царствие мое не от мира сего», а эсхатологические упования первоначальной Церкви на немедленную Парусию, Второе пришествие Господне, не оправдались, и Церковь оказалась обреченной на историческое существование в «мире сем», то должен быть обеспечен и способ такого земного существования вселенской православной Церкви, ее государственно-политический коррелят – вселенская православная Империя. Царство устремлено к Церкви, сосредоточено на ней как на жизнедающем источнике и, в свою очередь, словно охранительная скорлупа, окружает хрупкую, нежную, трепетную сердцевину мира – Литургию. Вот почему Царство в собственном смысле слова может быть только христианским, более того – только православным, ибо иначе оно теряет свое историософское оправдание».[1]

Эта глубочайшая историософская интуиция православного Царства, легшая в основу учения старца Филофея о Москве как Третьем Риме в XIX веке вдохновила славянофилов А. С. Хомякова, И. А. Киреевского и их более поздних последователей Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева на создание цивилизационной парадигмы постижения истории, альтернативной линейной прогрессистской модели, ставшей после Гегеля и Маркса доминирующим трендом в осмыслении истории в западноевропейских университетах. Осмысливая неповторимую особость Руси, ее несхожесть с Европой, Н. Я. Данилевский и К. Н. Леонтьев, пришли к смелым теоретическим обобщениям, представив всемирную историю в виде вереницы циклических «сюжетов» зарождения, развития и дезинтеграции наднациональных общностей, названных или культурно-историческими типами или цивилизациями. В ХХ столетии их идеи были подхвачены европейскими исследователями О. Шпенглером и А. Тойнби и, все более наполняясь секулярным содержанием, взяты на вооружение современными американскими геополитиками С. Хангтингтоном и З. Бзежинским.

Итак, цивилизация, в понимании Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьева и А. Тойнби, – это «созвездие» народов, которые тяготеют друг ко другу в силу религиозно-культурного сродства, выделяющего их на фоне остального человечества. Структуру цивилизации задают все те отношения, посредством которых человек реализует себя в истории, – семейные, экономические, государственно-правовые, культурные, религиозные. Понятая таким образом цивилизация предстает в качестве уникального способа «вписывания» личности, рода, народа в историю, их адаптации к суровым историческим реалиям «изгнания из рая», несущим печать первородного греха. Не умаляя ни экономической, ни политико-правовой составляющих цивилизационных образований, согласимся с А. Тойнби в том, что в основе неповторимого цивилизационного образа лежит религиозно-культурная идентичность народов. Роль экономики и государства интегрирующа, но не лицетворяща, ибо, выступая в качестве фундамента и стен цивилизации, не они формируют тот своеобразный, венчающий ее купол, который однозначно разворачивает все строение в определенную смысловую сторону. Люди и целые народы, собранные под духовным «куполом» цивилизации, таким образом ищут Бога в неповторимых исторических обстоятельствах, либо Он Сам так открылся им, либо же они так ошибаются, отстраняясь от Бога. Но в любом случае «стояние цивилизации в зените» означает, что, обретя контакт с небом, истинный или мнимый, люди пытаются жить в истории, «не выпадая из перспективы» Абсолютного. Поэтому внятно очерченная цивилизационная идентичность народа есть своего рода подвиг «исторического столпничества»: не сходя с религиозного фундамента, люди стремятся хозяйствовать, воевать, рожать и воспитывать детей, строить государственно-правовые отношения, писать стихи и научные трактаты.

Неслучайно, решающий этап формирования древнерусской государственности совпадает с крещением вначале представителей великокняжеской элиты народа, а затем и с всеобщим крещением русичей Владимиром Великим в 988 году. «Древний славянин и древний русич долгое время жил и вращался в языческой семье народов и в психологии варварства. Затем наступил момент Встречи, Встречи с Богом-Троицей, Богом-Любовью. История идолов и жертвоприношений осталась на периферии сознания. Древний человек, наш предок, перешагнул через свое язычески-земное притяжение, – образно описывает момент крещения Руси как порог перехода из языческого варварства к христианской цивилизации известный православный историк архимандрит Нестор (Соменок). – Однако древние славяне и древние русичи, только оторвавшись от общего языческого «корня», были словно «в плену» страха и отчаяния, что все это духовно новое и возвышенно святое, вся эта духовная реальность может снова смениться былой плотской, животной и мифически «без-образной», «нереальной», смертельно «плотской», несвежей и «дурной» реальностью и плотским бытием».[2] Сохранение и приумножение духовной высоты, залог которой был получен русичами во Владимировом крещении и был сопряжен с тем многовековым подвигом «исторического столпничества», суть котрого состояла в постоянном усилии приведения государственно-политических институций, хозяйственных, культурних и семейных отношений к «эталонам», соответствующим содержанию православной веры.

История русского мира, начиная с великого князя Владимира, крестившего Русь, полна примеров подобного «столпничества». Следует упомянуть наиболее драматичные из них. Так, в исключительно напряженном для политически раздробленной Руси XIII веке, когда крестоносцы в 1204 году завоевали Константинополь, а объединенные в 1205 году Чингисханом монголы сожгли в 1240 г. Киев, благоверный князь Александр Невский, в отличие от Данилы Галицкого отказавшись принять корону от папы Римского, стал смиренным данником более веротерпимых монголов, что позволило ему отразить натиск крестоносцев на северных рубежах Руси. В начале XVII в. подобный крест ответственности перед Богом подъяли священномученик Патриарх Гермоген, тысячи монашествующих и православных мирян во главе с Косьмой Мининым и князем Димитрием Пожарским, организовавшие народное сопротивление польским оккупантам. Два десятилетия спустя эстафету борьбы за право жить в православном мире приняли возглавленные гетьманом Богданом Хмельницким казаки, да и все православное население Юго-Западной Руси, поднявшееся на борьбу против Речи Посполитой. Однако не следует забывать и встречного подвига московского царя, вступившего после череды поражений казацкого войска в изнурительную тринадцатилетнюю войну с Польшей (1654–1667 гг.), закончившуюся Андрусовским миром и включением Левобережной Украины в состав Российского государства. В этой же череде «исторических столпников» стоят подвижники Львовского и Киевского братств, сумевших в XVII веке в условиях жесточайшего политического и религиозного гнета насаждавших унию польских властей организовать экономическую поддержку монастырей, братских школ, книгоиздания и православной иерархии. К ним относятся лучшие представители казацкой старшины Искра и Кочубей, не разделившие изменнический выбор Мазепы, галицкие москвофилы и карпатороссы, многие из которых в годы первой мировой войны жизнью заплатили за свою приверженность Православию, погибнув в австрийских концентрационных лагерях Терезин и Таллергоф. Из церковных деятелей следует особо выделить священномученика Митрополита Киевского и Галицкого Владимира (Богоявленского), чья исключительная твердость, проявленная в момент распада Российской империи в 1917 г., остановила уже намечавшийся в Украине автокефалистский раскол.

История «Великия, Малыя и Белыя Руси», их сближений и отталкиваний показала, что жизнестойкость «русского мира» в очень большой степени зависела от того, насколько государственные институты и стратегии, проводимые ими в жизнь, а также насаждаемые сверху образцы культуры были «комплиментарны» бережно хранимым Церковью православным антропологическим и эсхатологическим идеалам, вписывающим жизнь каждого христианина в перспективу Жизни Вечной. Историческая цепь «Киевская Русь–Московское царство–Петербургская империя–СССР–постсоветская Россия» – это троекратное разрушение русского мира с его последующим восстановлением, пускай и очень частичным, как сейчас. Причем катализатором такого восстановления и гарантом его исторической прочности всегда была православная вера, замешанная не на земном, а на эсхатологическом идеале. Утрата русской государственностью эсхатологически ориентированного идеала, выраженного в формуле «Москва – Третий Рим» и замененного в XVIII веке идеалом Великой России, сопровождавшаяся поощряемой сверху вестернизацией и секуляризацией культуры, стала, на наш взгляд, главной причиной катастрофы русского мира в ХХ веке.

Прологом к «великому исходу Церкви» из культуры стал раскол XVII века и последовавшие за ним реформы Петра Великого, результаты которых не поддаются однозначной оценке. С одной стороны, попытки Петра (и его приемников у «кормила власти», включая Сталина) методами тотального государственного диктата нарастить военный и экономический потенциал России (СССР) соответствовали цивилизационному «инстинкту самосохранения» перед лицом непрестанных попыток колонизации страны, предпринимаемых Западной Европой (достаточно вспомнить вызовы 1812, 1914 и 1941 годов, чтобы положительно оценить их усилия). Вместе с тем, именно реформы Петра I запустили мощный инерционный механизм «вестернизации» всех сторон жизни русского мира. Еще в 1916 г. В. В. Зеньковский в статье «Россия и Православие» убедительно показал, что культурные и общественные институты, сложившиеся на Западе, проистекали из особенностей католицизма и во многом являлись секулярной реакцией общества на догматические и экклезиологические искажения христианства в католицизме. Некритическое и поспешное копирование образцов западного культурно-социального опыта на отечественной почве неизбежно порождало разрушительные диссонансы, внося в православный мир элементы цивилизационного раскола. Так, упразднение Петром I патриаршества и огосударствление Церкви посредством подчинения епископата Святейшему Правительственному Синоду на двести лет лишило Церковь исторической динамики и инициативы, резко ослабило ее миссионерский и культуротворческий потенциал в стремительно меняющемся социуме. Разрушительные последствия имела вмененная священству обязанность нарушать тайну исповеди в случае открывшихся в ней государственных преступлений. Это вбило клин между Церковью и культурным слоем Российской империи, оттолкнуло его от Православия. Мировоззрение этого слоя (до середины XIX века это были в основном дворяне) все больше развивается в протестантском духе, синкретически впитывает идеи французского Просвещения, масонства, гегелевской философии, что, в конечном счете, выливается в выступление декабристов. После его подавления в 1825 г. гражданский конфликт перемещается в кабинеты в виде спора западников и славянофилов. Начиная с П. Чаадаева, западники были продолжателями линии декабристов и идейными предками нынешних русских оппозиционеров, вышедших на Болотную площадь против Путина в 2012 г.

На Украине западничество всегда имело более прочную цивилизационную «прописку», чем в Великороссии, что было связано с многовековым включением Юго-Западной Руси в религиозно и культурно чуждое государство – Речь Посполитую. В этом историческом контексте «точками опоры» украинского западничества были: 1) польско-литовское государство, крайне враждебно относившееся к православному населению и бывшее главным геополитическим противником Московской Руси (после разделов Польши в конце XVIII в. это место займет Австро-Венгерская империя); 2) искусственно созданная в 1596 г. униатская церковная структура, перманентно пытавшаяся поглотить Православие в Правобережной Украине; 3) культурная русофобия, проявившаяся в частности в деятельности западноукраинской «Просвиты», «Истории Украины- Руси» М. Грушевского, львовской реформе украинского языка 1894 г. и т.п.). Все «столпы» украинского западничества, по-разному используя эти точки опоры, блокировались с поляками (как И. Выговский), со шведами (как И. Мазепа), с немцами и австрийцами (как А. Шептицкий, М. Грушевский, Е. Коновалец, С. Бандера), всегда направляя свои усилия против России и Русской Православной Церкви, пытаясь ослабить ее безуспешными попытками продвижения на восток унии и многочисленными церковными расколами на национальной почве. Таким образом, западничество в Украине приобретает в ХХ веке форму радикального национализма, крайней русофобии и вероотступничества. Как видим, и украинские «евроатлантисты» последних лет – В. Ющенко и нынешние носители той же идеологии – О. Тягнибок, И. Фарион и им подобные, еще раз подтверждают эту тенденцию.

В условиях перманентного религиозно-национального гнета православные анклавы в Речи Посполитой и Австро-Венгерской империи также не смогли развернуть полноценную культурную миссию, хотя нельзя не отметить подвижнического усилия Львовского и Киевского братств, сумевших организовать православное книгоиздание, поддерживавших монастыри, братские школы и коллегиумы, вплоть до Киево-Могилянской академии. Однако и катехизис Петра Могилы, и другие издания несли на себе отпечатки некритически воспринятой католической схоластики, после воссоединения с Россией став одной из причин «западного пленения» русской богословской мысли.

Из статьи В. В. Зеньковского вытекает, что мы уронили православную цивилизацию до нынешнего состояния полураспада, поскольку не смогли облечь Православие в адекватные восточнославянской почве «культурные ризы». Русским, украинцам, белорусам, заповедано великое сокровище, хранимое в Церкви неповрежденным, – догматическое наследие Вселенских Соборов и Церковное Предание, которое нам не удается культурно «развернуть», воплотить в истории. Вместо этого, мы и в Украине, и в России вот уже 300-400 лет занимаемся разрушающим восточнославянский мир идеологическим, политическим, культурным и, все больше и больше, правовым (вспомним законы о гендере, о ювенальной юстиции, о правах секс-меньшинств) плагиатом у Запада и, как метко выразился В. В. Зеньковский, копируем чужие ответы на чужие вопросы.[3]

Сегодня мы, православные христиане, живущие в постсоветской Украине, находимся в уникальной ситуации, характеризующейся «наложением» возможностей и искушений. Возможности эти заключаются главным образом в том, что, освободившись от «железного пресса» богоборческой власти, мы впервые оказались предоставлены сами себе, лишившись как традиционной для Византии и России «поддержки» государства, так и его навязчивой опеки. Но, с другой стороны, в качестве объекта миссии перед  Церковью предстал стремительно мельчающий, культурно расплывчатый, неочерченный традицией человек эпохи постмодерна. В хаотическую бесформенность логосно-душевного устройства постсоветского индивидуума «проваливается» любая проповедь,  не  встречая необходимой для «высечения искры» заинтересованности «упругости души»: слово о Боге не находит в ней  ни сопротивления, ни опоры. И в этом безразличии, недорастании аудитории до  предельных вопросов заключен особый вызов – проповедуя Христа, мы одновременно  должны и наращивать в душе слушателя недостающий культурно-смысловой «гумус», в котором бы смогло прорасти слово проповеди.

Мы живем в обществе, где разрушены не только сословно-социальная иерархия, издревле выступавшая «несущим каркасом» православного Царства «Великия, Малыя и Белыя Руси», но и иерархия смыслов, задающая культуре устремленность к объединяющему «всех и вся» в Царстве Вечном Христу Спасителю. Поскольку властная вертикаль разрушена, а авторитетов для нашего современника в общем-то нет, бремя выбора цивилизационной идентичности переносится на «микроуровень» отдельной личности. Если раньше святой равноапостольный князь Владимир, ведомый Промыслом Божиим, смог сверху «переформатировать» религию, а затем и культуру наших предков, «вписав» их в перспективу Спасения и созидания православной восточнославянской цивилизации, то теперь решать придется каждому за себя. Триединый русский мир будет восстанавливаться (если будет) не «сверху вниз», а «снизу вверх», как это было в XVII веке во времена Киевского и Львовского православных братств, восходя от «социального атома» – верующего человека, к адекватным его вере формам семейной жизни, хозяйствования, культуры, геополитической интеграции. Этот путь предполагает огромное культуротворческое усилие, не простое «нельзя», а положительную программу, проект православной общественности, инициатором которого должна стать Церковь.

Сегодня, после кощунства в храме Христа Спасителя и «крестоповала» в Киеве, породившего эпидемию подражаний в России, мы видим по реакции наших секуляризованных элит, сколь велика их решимость не пустить Православную Церковь на культуротворческое и информационное поле, оставить ее в своеобразном «гетто» на обочине и возрождения, и интеграции русского мира. Говоря о возможности сближения, пытаются сделать упор на общем историческом прошлом русского, украинского и белорусского народов, на их тяге к русскому языку и к великой русской культуре. Все это важно, особенно сохранение русского языка, который имеет кирилло-мефодиевскую церковнославянскую основу и выступает в качестве «ключа», открывающего для каждого, кто им владеет, дверь в наследие Пушкина и Достоевского, Ахматовой и Пастернака. Но ни язык сам по себе, ни культура сама по себе русский мир не спасут, ибо нельзя спасти мир, потерявший эсхатологическое измерение – устремленность в надмирный порядок бытия, утвержденный Воскресшим Христом.

Мы живем в эпоху великого распада культуры, из которой вынут религиозный «запал», а такая культура неизбежно обречена на распад: современная попса на эстраде и постмодернистская литература в стиле Пелевина это наглядно иллюстрируют. Подобная культура не объединит наши народы – никто не будет жертвовать чем-либо существенным ради того, чтобы послушать на доступном языке М. Жванецкого или Ф. Киркорова. Не объединят нас в долгосрочной перспективе и фильмы о Великой Отечественной войне, разве что ненадолго, в пределах одного поколенческого цикла. Проблема созидания православной культуры, так и не решенная нашими народами ни до, ни после 1917 года, остается «невыполненным домашним заданием», постоянно толкающим их в хаос разнообразных «измов», т. е. в идолопоклонство, которого так остерегались наши древнерусские предки, принявшие Христа. Нельзя двигаться к триединому русскому миру, не двигаясь ко Христу, ибо, как я писал уже однажды о причинах, приведших к катастрофе 1917 г., «Россия могла быть православной, либо вовсе не быть».[4] События ХХ столетия и особенно последних двух десятилетий истории русского мира только усиливают актуальность этих слов.