Публикация: И. В. Назаров. Православие и современность: опыты встречи и невстречи // Христианская мысль. – 2009-2010. – № 5. – С. 171-183

Памяти иерея Димитрия Познанского († 12.11.2010)

I

Не прошло и столетия с того страшного февральского вечера, когда пятеро неизвестных в военной форме при попустительстве лаврской братии вывели из обители и зверски убили у ее стен митрополита Киевского и Галицкого Владимира, ставшего первым архиереем в длинном мартирологе российских новомучеников ХХ века. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза – проявивший удивительное молитвенное спокойствие святой и современность, олицетворенная простыми, еще недавно законопослушными людьми, ставшими его палачами. Точно так же в свое время Сам Христос предстоял фарисейско-саддукейской элите еврейского народа и цинику Пилату, бывшими типичными представителями иудейской и эллинской культур в эпоху их заката. И, подобно тому, как Воплотившийся Бог был тысячеустно отвергнут современниками, каждый последующий свидетель Его Истины был в той или иной степени гоним насельниками последующих эпох. Но были ли эти великие предстояния, нередко заостренные до мученичества, встречами христианства и современности? С одной стороны – да, ибо мученики и исповедники получили от Бога благодатную  силу  свидетельствовать человечеству на разных этапах его истории об открывшейся во Христе перспективе вечной Жизни. Но с другой стороны, это были встречи, обреченные на незавершенность, ибо подлинная встреча есть всегда согласие как минимум двоих – лица, являющего Благовестие или Дар, и лица, их приемлющего. И если  нет встречной воли принять предлагаемый Дар, встреча остается незавершенной до той поры, пока тот или те,  к кому он обращен, не ответят согласным «да». Исторический опыт христианского благовестия  неизменно подтвердждал слова Спасителя о том, что поначалу отвергнутый камень со временем становился главою угла и умершее мученически зерно в конце концов оплодотворяло казалось бы выжженную грехом землю современности, принося стократный плод.

Драматизм этих напряженных предстояний имеет разную степень остроты, но полностью не снимается ни на одно мгновение истории. Иногда он уходит вглубь, как во времена великих православных империй, или  в нынешний период, сменивший долгую эпоху коммунистических гонений на Церковь в Восточной Европе. И лишенному духовной остроты зрения историку может показаться, что контакт между Православием и обществом успешно состоялся, поскольку священнослужители присутствуют на государственных церемониях, освящают офисы, особняки и иномарки наших современников, не скупящихся  на пожертвования. Но на самом деле, дистанция между Истиной Христа, догматически и литургически раскрываемой лишь в Православной Церкви, и движимым инстинктом, в каждый момент покоренным специфическими идолами миром принципиально неустранима. Ведь любая современность есть в значительной мере «житейское море, воздвизаемое напастей бурею», в то время как Православие – это сам Христос, отпечатленный в праведнике, живущем по заповедям блаженства и канонам Церкви. И потому каждая встреча современности со святостью есть в то же время и суд над людьми,  живущими здесь и сейчас, стиснутыми теми же историческими обстоятельствами и искушениями, что и Святой, которого Господь промыслительно воздвигает из среды определенного народа и поколения, поднося в качестве неподкупного зеркала к искаженным грехом лицам. Этот явленный совсем рядом эталон Богоподобия лишает душевного комфорта, зовет к преображению через самоосуждение и покаяние. Кто-то решается встать на этот путь, а кто-то предпочитает разбить зеркало, в котором он узрел свой изуродованный грехом и страстями лик. Казалось бы, отступи священномученик Владимир хоть на йоту от Правды Христовой, поддайся духу времени, проникнутого национализмом, жаждой власти и ложным пафосом обновленчества, и смерть пройдет стороной, а ближайшие «соратники» навсегда скроются от осуждения в исторической массовке, оставшись не лучше и не хуже других «теплохладных».  Но взыскавший Господа всем сердцем архипастырь начисто отвергал компромисс с духом века сего и на предложения возглавить автокефалистский раскол, поделиться властью с неканоничными «епархиальными советами духовенства и мирян», открыть доступ к кассе митрополии или, хотя бы, уйти в сторону, выехав из Киева, раз за разом отвечал решительным отказом. И эта позиция на фоне политического давления Центральной Рады, симпатий значительного числа лаврской братии к идеям автокефалии украинской церкви, просто церковного карьеризма, приводит вначале к плотной изоляции будущего священномученика в стенах Лавры, а затем и к его убийству при невыясненных до конца обстоятельствах. Но в ослепительном сполохе залитых мученической кровью риз навсегда остались выхваченными из тьмы неопределенности и позиция лаврской охраны, состоявшей из 11-ти монахов, ничего не сделавших, чтобы защитить своего священноархимандрита, и келейника Филиппа Рыбкина, в чьей келье через полгода найдут ценные бумаги из митрополичьей кассы на сумму 160 тыс. рублей, равно как и пример архимандрита Анфима, который, невзирая на смертельную опасность, вынес утром тело убиенного митрополита из самой гущи разъяренной толпы, собравшейся под стенами Лавры. Таким образом, на фоне свидетельства митрополита Владимира каждый жест близких к нему современников обрел свою подлинную отрицательную или положительную ценность.

И в этой названности вещей своими именами, договоренной мучеником до конца, заключен важный аспект встречи современности и Православия, носителем правды которого является Святой. Современники могут устилать одеждами и ветвями путь Спасителя, а солдаты целовать руку Владыки, благословляющего войска, и нельзя с точностью сказать, насколько это делается по инерции мира сего, потому что так принято, и в эту сторону сегодня качнулись все. Но вот наступает великий и страшный час посещения Божия, когда вера в победившего смерть Христа испытуется реальной перспективой потери чего-то очень важного по земным  меркам: социального положения, благополучия, близких, Родины, а в пределе – и самой жизни. Надвигается момент истины, и в этот час железные стропила традиции рушатся, а каждый поступок обретает свою вечную ценность, сбываясь в невесомом пространстве свободы, когда кажется, что сама земля уходит из-под ног, и в момент выбора уже почти не имеешь привычных «точек опоры» – ни Царства, ни близких, ни Родины. Есть лишь вечная реальность Церкви Христовой с ее ангельскими чинами и безчисленным сонмом Святых, склоняющихся к каждому свидетелю и невидимо утверждающих его в правом выборе вопреки всем историческим обстоятельствам. И тогда становится ясно, насколько каждый Христианин живет в этой реальности, утвержденной на Воскресшем Христе и насколько все еще порабощен стихиям мира сего. Решившийся на праведное деяние подвижник совершает в этих тесных обстоятельствах мироотвергающий жест ради обретения безценной жемчужины Царства, черпая для этого благодатную силу свыше. Он сознает свою человеческую немощь, но побеждает ее  сверхъестественной силой победившего смерть Царя-Христа, Которого взыскал всем сердцем. И когда это неподъемное человеческими силами праведное деяние сбывается на примере святого, современникам возвращается трезвое осознание своего подлинного духовного масштаба. Человеку, часто воображающему о себе больше, чем он есть, и потому видящему себя не так, как видит его Господь, в соприкосновении со святостью приоткрывается все большая правда о себе. Иногда отрезвление оказывается неожиданным даже для таких гигантовверы, как Апостол Петр, который в ночь перед Распятием трижды отрекся от Спасителя.

Но в любом случае  посещение Божие смиряет души ощущением непреодолимой человеческими силами дистанции между поставленной Спасителем задачей стяжания богоподобия и наличным духовным состоянием, взламывая обманчивую статику самодовольства усилившимся покаянным настроем.

Святое Писание свидетельствует, что Господь часто избирает одного, чтобы его устами окликнуть многих. Поэтому опыт святости, как правило, щедро переливается через край жизни отдельного подвижника и сугубо способствует встрече с Богом многих людей, живущих в определенном пространственно-историческом радиусе подле Святого. Кто-то был возведен Христом на  Голгофу, кто-то – на Фавор, испытав «якоже можаху» блаженство пребывания в нетварном Свете Его Славы, но каждое такое событие не может не изменить течения духовной жизни современников, оставшихся у подножия вершины. Более того, каждый такой благодатный всплеск обладает особенным притяжением в радиусе нескольких поколений, пока еще живы люди, видевшие святого и лживые уста безсильны поставить под сомнение слишком свежий пример святости, отнеся его к «преданиям старины глубокой». Ныне мы также пожинаем урожай, прозябший из золотых зерен подвига новомучеников и исповедников российских, на исторической ниве, распаханной вдоль и поперек разразившейся в ХХ веке цивилизационной катастрофой. Сами собою напрашиваются аналогии с ростом Церкви Христовой под ветшающей историко-культурной оболочкой поздней Римской Империи, когда свидетельский подвиг апостолов и первохристиан завершился обращением ко Христу населявших ее народов и, более того,  – «воцерковлением» самой Империи, глава которой отказался от самообожествления, признав себя послушником Сына Божия  – Творца и Спасителя мира. И, сравнивая эпоху после 1991 года с эпохой Константина, мы справедливо проводим исторические параллели: открываются храмы и духовные семинарии, Православие перешагнуло национальные границы восточнославянских государств и завоевало определенные позиции в США, Западной Европе, Японии. Но все же приходится констатировать, что коренного перелома исторической динамики народов, подобного тому, который имел место в ІV веке в Римской Империи, так и не произошло. Стремительная секуляризация всех сторон общественной жизни как была, так и остается магистральным направлением исторического процесса. Этот «дух века сего», разлитый в экономике, культуре, праве, постоянно порождает разноименных идолов – нации, прогресса, постиндустриального общества, потребительства, сексуальной революции, прав человека и т.п., за которыми национальные элиты и подавляющее большинство ведомых ими идут гораздо более охотно, чем за Спасителем. Церковь постепенно оттесняется в своеобразное «гетто», людям запрещают публично исповедовать свою веру в культуре, науке, строить на христианских принципах семью и образовательный процесс. Только ограниченное пространство храма остается признанным законом местом дозволенного исповедания нашей призванности к Богоусыновлению.

Почему же при сопоставимом с первохристианскими временами масштабе мученического подвига, при безчисленном сонме исповедников, мучеников «второго порядка», тайных монахов и других подвижников, многих из которых мы еще застали в их земной жизни, нынешние всходы на ниве Христовой так отличаются от позднеэллинского периода? Почему мы не можем убедительно передать современникам импульса Православной веры, если Христос Воскресший всегда Один и Тот же предстоит перед нами, как и две тысячи лет назад, подавая на Литургии Свои Пречистые Тело и Кровь? Почему мы стоим «на плечах» величайших святых, исторически вплотную приближенных к нам – и не можем передать идущий через них духовный импульс веры нашим детям? Что расщепляет нас, современных людей, лишая сверхпроводимости благодатного дыхания Духа Божия, столь ощутимой в первохристианские времена? Какие  же человеческие неправды стоят между нами и Христом, ослабляя действенность нашей проповеди, обращенной к современникам? С горечью приходится признать, что эти неправды присутствуют  не только по внешнюю сторону от Церковной ограды.

В сущности, соблазны, ослабляющие действенность церковной миссии, обращенной к миру, и соблазны, препятствующие людям, еще не соединившимся со Спасителем, расслышать этот призыв, вырастают из одних и тех же корней – кумиров века сего. Опаснейший для жизни вечной «вирус» идолопоклонства является «ровесником» первородного греха. Он обнаружил себя уже в жесте Евы, вопреки заповеди потянувшейся к запретному плоду и, таким образом, пожелавшей стать, как боги, «в обход» своего Творца, опираясь на тварный «ресурс». В страстности, которую человек приобрел вследствие грехопадения, болезнь получила дальнейшее развитие, поскольку всякая страсть чревата ложной переоценкой значимости своего предмета. Таким идолом отныне могло стать все, к чему человек был «законно» призван Самим Богом – и выполнение заповеди «плодитесь и размножайтесь», и добывание хлеба насущного, и наречение имен тварям, поскольку падший человек утратил способность называть вещи своими именами. Призванный поначалу жить в измерениях Истины (Богопознание, наречение имен и красоты (созерцание Творения), человек был смирен до «параллельного» Земле вектора пользы необходимостью «в поте лица» добывать хлеб свой. И поскольку хлеб, наряду с властью и чудом, оказался одним из трех главных соблазнов, которыми Диавол искушал в пустыне Самого Спасителя, становится ясно, насколько этот жизненно важный предмет способен погубить человека, еще не достигшего «меры возраста Христа».

То же самое можно сказать и о любом другом необходимом измерении человеческой жизни – семье, культуре, государстве, каждое из которых может «заземлить» перспективу религиозного упования, стать камнем преткновения на пути человека к Богу. Мир, цивилизация – это та естественная среда, где вокруг этих земных целей кипят нешуточные страсти, отвращая внимание человека от главной дилеммы, между полюсами которой ему всю жизнь предстоит выбирать: ад или Спасение во Христе. Все остальное является в его жизни все-таки частным, второстепенным, и, по сути, восходит к этому кардинальному выбору. Входя в Церковь Христову, человек обретает по благодати мощный «иммунитет» против привязанности к земному, но не теряет свободы воли, все еще подверженной искушениям. «Если Христос говорит: «Придите ко мне», то с таким же призывом обращаются к человеку и все другие владыки, почитаемые на земле; если Христос пленяет сердца, указывая высочайшую и святую цель жизни в общении с вечным светом любви Отца, то от этого не потеряли своей привлекательности и силы все те цели жизни, какие всегда господствовали над сердцами людей, – писал в работе «Христианское юродство и христианская сила» В.И.Экземплярский. – Христианин также стоит перед всеми этими голосами, призывающими к жизни во имя той или другой ценности, так же колеблется, как каждый человек, так же спрашивает себя: во имя чего жить и как жить. И так до тех пор, пока свободно не придет ко Христу и так же свободно не отвергнет всех других богов».²

Итак, Христиане являются, с одной стороны, такими же, как и их внецерковные современники носителями человеческой природы, обремененными необходимостью добывать хлеб насущный, растить и воспитывать детей, они говорят на языках, приобщающих каждого к определенной нации, являются гражданами реальных исторических государств. Принадлежность к Церкви отнюдь не означает их «развоплощенность», все перечисленные выше свойства сохраняются за ними и это делает их на первый взгляд неотличимыми от всех других «человеков». Но радикальное отличие между Христианами и остальными людьми есть и оно состоит в том, что «крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились «(Рим 6,3), «погреблись с Ним крещением в смерть, дабы как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни» (Рим 6,4). Эта обновленная, сверхъестественная, данная через соединенность с Христом, распятым и воскресшим, жизнь, уже неподвластная греху через порабощенность кумирам падшего в Адаме мироздания и есть сердцевина христианского свидетельства. Именно эта избыточествующая благодатью жизнь позволяла Апостолам говорить «как власть имеющие», а не как книжники и фарисеи. Но чтобы унаследовать эту благодатную силу, надо совершить встречный подвиг со-распятия Христу, надо взять Крест свой и следовать за Ним. Отказавшись же это сделать, мы, формально принадлежа к числу членов Церкви, и сами не встретим Спасителя и никого не приведем к Нему. «Людей незачем обращать ко Христу, если они не «обратят» своего восприятия мира и жизни. Ибо и Христос оказывается «символом» только того, что мы и без Него любим, чего и без Него хотим. И такое христианство еще страшнее агностицизма и гедонизма. И потому христианский «активизм» в пределах теперешнего «мировоззрения», ощущения жизни – так ложен и даже отвратителен», –предупреждал в своих «Дневниках» отец Александр Шмеман.² Опасность же состоит в том, что человек, крестившись во Христа, отказывается соумереть Ему, став мертвым для идолов «века сего». И тогда происходит чудовищная подмена: человек, прикрываясь именем Христа, продолжает любить страстной, непреображенной любовью нечто ветхо-земное, к чему применимы слова Апостола «проходит образ мира сего». «Настоящая смертельная опасность только одна: это без остатка быть уловленным какой-то engrenage (системой зубчатых колес) «мира сего» – властью, деньгами, страстью, религией…»– писал о.Александр в другом месте тех же «Дневников». – «Отсюда необходимость знать, сознавать, во главу угла всего внутреннего мира поставить: «проходит образ мира сего». (1Кор 7,31). Вне этого все – узость и теснота, мрак, мучение, и какое мучение! Нет большего мучения чем «Я». Поэтому таким успехом пользуются все религии, построенные на мнимом освобождении от «я», всякая ориентальщина. Однако христианское отречение от себя совсем иного порядка. Потому, что там, в ориентальщине, человек отказывается от «я» все же по соображениям эгоистическим, чтобы не страдать. Здесь же, сразу за предложением отречься от себя следует призыв взять крест свой и нести его, то есть, в сущности, страдать. Но тут все в любви к Богу, тут все в отказе от «религии» как самоутешения, самоутверждения и т.д. Поэтому и само страдание становится, может становиться – радостью»³.

Все сказанное выше о Церкви, Ее пути и миссии в истории объемлется краткой, но чрезвычайно трудной для исполнения формулой жизни христианина: «в мире сем, но не от мира сего». В Своей прощальной молитве за учеников и всех, кто уверует по слову их, Христос произносит, обращаясь к Отцу: «Я передал им слово Твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира. Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла. Они не от мира, как и Я не от мира. Освяти их истиною Твоею, слово Твое есть истина. Как Ты послал Меня в мир, так и Я послал их в мир. И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною» (Ин.17,14-18). Таким образом, наше крещение во Христа не означает, что сонмы херувимов немедленно восхитят нас в заоблачные выси, напротив, Спаситель оставляет нас в этом раздираемом страстями, ненавистью и смертью мире в качестве делегатов и свидетелей Его Царства, пришедшего в силе ради спасения его. Это обязывает нас научиться, подобно Спасителю, ходить поверх неспокойных вод моря житейского, не касаясь страстью ситуаций и вещей, жить так, словно законы земной гравитации утратили над нами силу. Но, присутствуя в «эпицентрах» исторических коллизий, самых противоречивых и трагических жизненных сюжетов, мы призваны, вопреки правящей падшим миром антагонистической логике самоутверждения и борьбы, а, по сути, вопреки логике смерти, являть силу превозмогающей разделения и смерть Любви,  изливающейся из недр Пресвятой Троицы, о которой свидетельствует Христос: «И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них» (Ин.17,26). Таким образом, подвижник, серьезно взявшийся исполнить заповеди Христа, неизбежно окажется в точке пересечения двух несовместимых «перспектив» – возвещенной Спасителем правды Вечной Жизни и, уже упомянутой логики «века сего» – логики обладания, борьбы и, в конечном итоге, смерти. Это пересечение, неизбежное лишь в случае решимости Христианина выполнять заповеди о любви к Богу и ближнему, будет означать его со-распятие Христу в несении видимых или невидимых скорбей, о чем прямо предупредил Своих учеников Сам Спаситель словами: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир»(Ин.16,33).

Таким образом, исполнение данных Спасителем заповедей блаженства, «перпендикулярных» логике этого, обреченного вне Христа, мира, «гарантирует» подвижнику неизбежные мирские скорби, возводит его на крест. Уклонившись от креста, наследовать блаженство невозможно, и это обусловливает величайшее эсхатологическое напряжение, пронизывающее жизнь каждого Христианина. Амплитуда между Вечным блаженством и вечной мукой безконечна и потому в жертву ради соблюдения заповеди может быть принесено все земное. Понести этот Крест человеческими силами невозможно, но от человека требуется лишь проистекающая из полного доверия ко Христу решимость следовать за Ним. Остальное – дело благодати Божией, свидетелем которой перед лицом мира в определенной степени и призван быть каждый Христианин. И эта всепобеждающая сверхъестественная способность жертвенно любить, вопреки самой жесткой тесноте обстоятельств, является онтологическим стержнем христианской миссии: «По тому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13,35). Эта благодатная любовь пробегает как сверхъестественный ток по живым членам Тела Христова, резко выделяя их на фоне безлюбого, погрязшего в противостояниях под теми или иными лозунгами мира.

Отец Александр Шмеман полагал, что наиболее опасной, разлагающей воинствующую Церковь болезнью является секуляризм, суть которого состоит в обмирщении церковной жизни, ее приближении к непреображенной во Христе жизни «по стихиям мира сего». «Церковь перестала быть меньшинством героически настроенных «верных» и почти полностью слилась с миром…– писал он об эпохе, последовавшей после обращения императора Константина. – Обмирщение христианского общества означало, прежде всего, принятие им гуманистических и прагматических воззрений, значительно затмивших христианское понимание и греха, и покаяния»⁴.  Эта болезнь часто мимикрирует, прикрываясь гиперактивностью и мнимо-христианской ревностью отдельных членов Церкви, но от этого не становится менее опасной. Симптомами недуга являются: «размывание» православного идеала Царства и производное от него резкое снижение эсхатологической напряженности христианского упования; отказ со-распясться Христу в личном крестоношении и как следствие, оскудение жертвенно-благодатной любви, связующей воедино подлинных членов Тела Христова.

Прежде всего, секуляризм проявляется в резком снижении эсхатологической устремленности церковного сознания, в котором как бы «смазывается» ощущение безконечной дистанции между полюсами Царствия Божия и «тьмы внешней», выбор в пределах которых христианин должен ежемгновенно подтверждать на протяжении всей жизни. Только в свете осознания высоты ставок в сделанном выборе, глубинного переживания греха как деяния, онтологически прерывающего связь со Христом Спасителем, изводящим из безнадежной тесноты вечной муки в состояние вечного блаженства, возможно императивное восприятие Его заповедей уже не как произвольных моральных рекомендаций (к которым применим факультативный подход: хочу – выполняю, хочу – не выполняю), но как абсолютных условий, позволяющих Христу нас спасти. На этом «чаянии жизни будущего века» должна строиться и собственная духовная жизнь православного христианина и его проповедь, призванная раскрывать перед неофитом истинную человеческую проблему – смерть и ад, исповедовать Христа единственным Спасителем, в Которого надо облечься во что бы то ни стало. «Только увидя Божественный Чертог украшенный, понимает человек, что нет у него одежды, чтобы войти в него… – писал об эсхатологической напряженности подлинно православного призыва о.Александр Шмеман. – Наша проповедь слишком часто носит характер отвлеченного императива: это нужно, этого не нужно делать; но ряд предписаний и приказов не есть проповедь. Проповедь есть всегда раскрытие – сначала положительного смысла и света учения Христова и только по отношению к нему – тьмы и зла греха. Только смысл делает предписание, правило, заповедь убедительными и животворными. Но проповедь должна, конечно, включать в себя и глубокую критику секуляризма, в котором мы живем, мировоззрения, которым мы, сами того не зная, питаемся и дышим. Христиане призваны всегда бороться с идолами, а их нынче так много: «материализм», «удача» и «успех» и т.д. Ибо, опять-таки, только в подлинно-христианской, глубокой и правдивой оценке мира, жизни, культуры понятие греха приобретает свой настоящий смысл – прежде всего как извращение всей направленности сознания, любви, интереса, стремлений… Как поклонение ценностям, не имеющим подлинного значения… Но это предполагает свободу самого священника от порабощения «миру сему» и отождествления с ним, поставления им вечной правды, а не «практических соображений» в центр своего служения. И проповедь, и учение должны нести в себе пророческое начало, призыв на все смотреть и все оценивать очами самого Спасителя».⁵

Без сомнения, каждый мученик и исповедник ХХ века выдержал самый суровый экзамен эсхатологической устремленности своих чаяний. Однако имели место и «обильные плоды» секуляризма, долго вызревавшего в толще церковного народа и, наконец, проявившиеся после 1917 года. К ним относятся и массовая апостасия советских людей и стремление приспособить Церковь к нуждам «текущего политического момента», примерами чего стали многочисленные расколы в Русской Православной Церкви – от автокефалистского и обновленческого расколов, вызванных политической смутой 1918-1920-х годов до создания в 1992 г. УПЦ Киевского Патриархата как реакции части клира и мирян на распад СССР. Не счесть прилогов, которыми «дух века сего» искушает самосознание церковного народа. К искусу национализма, доминировавшему  последние 150-200 лет, все явственней добавляются духовные вызовы глобализации – от слепого «экуменизма», требующего обесценить православную догматику и церковное предание, до призыва вписать Церковь в секулярную концепцию всевозможных «прав человека», отбросив при этом понятие «греха» как якобы «репрессивное» и «унижающее» человеческое достоинство. Но самое парадоксальное, что консервативные реакции на подобные «предложения» часто оказываются «вторым берегом» одной и той же реки секуляризма, ибо в своей отчаянной попытке «задержать мгновение», вернувшись в «святую старину», воплотив в современных условиях образцы православной «симфонии» (Византии, Московской Руси) также свидетельствуют об обмирщвлении православного сознания, ибо предлагают решить духовные задачи преимущественно недуховными методами. Цель и средство здесь меняются местами, поскольку предлагается, выйдя из потаенной келии предстоящего Христу сердца, сначала побороться за воссоздание православного царства, культуры и прочих внешне-исторических условий, спасаться в которых станет значительно легче, чем сейчас. Но подобная логика поступка по сути совпадает с логикой жеста праматери Евы, пожелавшей достигнуть обожения с опорой преимущественно на внешнее средство. Она неизбежно подрывает эсхатологический универсализм православного мироощущения, сужает его до борьбы за что-то частное (пусть исторически и весьма ценное), к чему вполне применимы слова Апостола Павла «проходит образ мира сего» (1Кор.7,31). У большинства православных, воспринявших этот настрой, притупляется чаяние «Воскресения мертвых и жизни будущего века», опыт которой дается причастникам за каждой Литургией – то есть того подлинно «Царского дела», совершить которое в истории и в судьбе каждого из нас может Один лишь Христос. Но, к прискорбию, этот богатейший дар «быть сынами Божиими» остается невостребованным миллионами православных, которые своими молитвами пытаются «заставить» Спасителя быть их помощником в борьбе за нечто частное, «параллельное земле» против чего-то столь же частного: в безконечных конфликтах православных юрисдикций, в борьбе за каноническую автокефалию национальных митрополий, за первенство Константинопольского или Московского Патриаршего Престола в православном мире, за повышение рождаемости и укрепление семьи, за «национальное возрождение» и т.п. Некоторые из этих «православных лозунгов» явственно разрушают Церковь, некоторые вполне благородны и «законны», но и они не должны заслонять в умах клириков и мирян понимание той универсальной сверхзадачи обретения верными богосыновства, ради которой распялся и воскрес Христос.

На многочисленных примерах православных святых Церковь показывает миру, что всякий, облекшийся во Христа человек, получает благодатную силу свыше жить вопреки «стихиям мира сего», т.е. не по логике ветхого Адама и Каина, которая есть логика самоутверждения и, следовательно, разделения и противостояния. Вне Православной Церкви человек живет как потенциальный мертвец ( по меткому выражению о.Андрея Кураева – как «покойник на каникулах»), противостоя «всем и вся» за какие-то дорогие его сердцу частности, а по сути идолы, которыми он пригвожден  к земле, как Гулливер в стране лилипутов. Порабощая людей этим идолам, диавол водит их по безпросветному лабиринту разделений и нестроений, сеет между ними вражду, закрывающую возможность благодатного Богообщения. В тоже время Церковь силою Воскресшего Христа позволяет любить поверх всех барьеров, свидетельствующих о падшести ветхого Адама и мира – Она соединяет во Христе казавшееся несоединимым: гонителя Савла и остальных Апостолов, эллина и иудея, мужской пол и женский, свободного и раба, вменяя ни во что многочисленные сюжеты исторических судеб людей и целых народов, погрязших в нескончаемых конфликтах.

Церковь позволяет не бояться Креста, из орудия смерти превращенного распятым на Нем Христом в орудие нашего Спасения. Более того, Церковь настаивает, что в деле Спасения Крест незаменим. Нельзя выполнить в обход Креста заповеди Христа о любви к Богу и ближнему, ибо и любовь Бога к Своему падшему творению возвела Его на Крест. И если богоуподобляющая, дождящая на праведных и неправедных любовь смиренно струится сквозь все барьеры вражды, которыми вдоль и поперек разделен мир, то отважившийся любить по образу Христа, рискует быть распятым на каждом из них. Но восходя на Крест, каждый в свою меру занимает в этом мире место Самого Бога, к чему призывает нас и Псалом 23 («Кто взыдет на гору Господню? Или кто станет на месте святем Его?»). Только на Кресте, видимом или сокровенном, на Который неминуемо возводится каждый, кто «неповинен руками и чист сердцем», может произойти подлинная, а не воображаемая встреча человека со Христом.

Однако многие, формально входя в Церковь, не понимают, что наше преображение в Ней из аномального, тленного состояния в сверхъестественное состояние святости осуществляется Крестной Жертвой Бога Воплощенного и воспринять спасительные плоды Воскресения  Христова, минуя Крест, невозможно. Часто люди приходят в Церковь из страшного, безлюбого мира в эгоистических поисках самоутешения, рассматривая Ее как пункт психотерапевтической или социальной помощи и первый же Крест, возложенный на них в виде требования не брать взяток и упорядочить личную жизнь, становится для них камнем преткновения. Приходя в Церковь, мы сторонимся старых, больных, явно нуждающихся людей, осмеливаясь при этом проповедовать, поучать и даже богословствовать. Так в Церкви исподволь распространяется  симуляция жизни во Христе, не приближающая нас ко Спасителю. Вместе с тем только Крест Христов остается на все времена тем необходимым в падшем человеке знаменателем христианского усилия, который смиряет делателя на ниве Христовой, тем самым предуготавливая его ко встрече с Богом. Мы же, дерзая в обход Креста любви проповедовать Христа Распятого, на самом деле проповедуем себя, свою богословскую эрудицию, свои частные предпочтения – а это и есть симуляция веры. Такой человек идет по ложному пути: он и сам не встретит Христа и никого подлинно не обратит ко Христу. На Кресте логика мира сего умножается на «минус единицу». сменяясь алогичностью Божией любви к падшему творению, любви ничем не заслуженной и неоплаченной. Настойчиво избегая Крестоношения, мы вносим в Церковь логику «мира сего»: «похоть плоти, похоть очес и гордость житейскую». Разумеется, такая схоластическая проповедь, не подкрепленная самоотдачей в делах любви к ближнему, церковный карьеризм и стяжательство клира, теплохладность и отягощенность мирян многочисленными «комплексами» и «забобонами» вносят свою долю в чудовищное религиозное одичание современного общества. Как ни горько отдавать себе в этом отчет, семикратное «Горе вам…», обращенное Спасителем ко книжникам и фарисеям за то, что «затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете» (Мф. 23,13) обличает и нас, современных православных Христиан в тех же смертных грехах, среди которых лицемерие оказывается одним из наиболее тяжких.

II

Итак, Христос, предлагающий всем Свои спасительные Тело и Кровь, Один и Тот же на все времена, и, тем не менее, мы живем в эпоху духовного оскудения, плоды и признаки которого заметны повсюду. Церковь воинствует в эпоху грандиозных социокультурных и хозяйственных трансформаций, угрожающих притупить духовный слух всех без исключения членов общества, на каких бы полюсах социального спектра они не находились. Отчасти это болезни, сопровождающие нарастание кризиса цивилизации: «размывание» среднего класса, деградация институтов семьи и школы со всеми негативными последствиями для подрастающего поколения, стремительное омоложение наркомании, проституции и преступности, рост статистики туберкулеза, СПИДа и т.д. С другой стороны, не только выпавшие на «социальное дно», но и вполне вписавшиеся в современные «правила игры» люди в большинстве не дорастают до осознания тех «единых на потребу» вопросов, ответы на которые принес человечеству Воплотившийся Сын Божий, они спешат к иным «алтарям» и даже, формально присоединяясь к Церкви, зачастую по инерции продолжают служить прежним кумирам. Церковная проповедь звучит глухо в этой исторической ситуации, многочисленные соблазны которой гасят отголоски Слова в человеческих душах. И если в первой части статьи мы пытались уяснить, какие искушения  изнутри ослабляют миссию воинствующей Церкви, обращенную к миру, то теперь стоит поставить вопрос под иным углом: что мешает нашим современникам (не исключая, конечно, и нас, Христиан) расслышать Евангельское благовестие и должным образом воспринять его как руководство к исправлению собственной жизни?

Для ответа на этот вопрос необходимо признать, что мы – иные, чем первохристиане, и даже чем свидетели веры первой половины ХХ века. Но наша инаковость не носит сущностного, генетического характера – Адам никуда «не испарился» из нас со всеми его плюсами и минусами: богообразной, хотя и поврежденной грехом природой, потенциально способной стать восприемницей обожения во Христе Иисусе. Мы инаковы тем, что живем в иной культуре, понимаемой в широком смысле этого слова – в качественно иной, созданной на протяжении жизни последних десятилетий рукотворной социальной среде. Протоиерей Андрей Ткачов очень точно заметил, что человек – существо динамичное, «культурно мутирующее», и за последние десятилетия число этих «мутаций» превысило культурные «подвижки», накапливавшиеся на протяжении столетий. Ныне за пределами храма (где даже верующий человек проводит не более 5-10% своего времени) нас весьма плотно обступает радикально иной, чем какие-нибудь 100-150 лет назад, мир – искусственный мир постмодерна, где соблазны по-особому «переформатированы», по-особому «заслоняют» Воскресшего Спасителя, уводят рвущуюся к Нему душу в своеобразные, объективированные в этой культуре «улавливающие тупики». Этот внехрамовый космос движется и заставляет всех нас, верующих и не верующих, двигаться по своим орбитам, неизбежно оставляющих в душевном строе современников свой специфический отпечаток, характерную для переживаемой эпохи «тень», в бой с которой неизбежно должен вступить каждый, сделавший хотя бы шаг ко Христу. Задача этой статьи –приблизительно оконтурить конфигурацию «культурной тени», отбрасываемой нашей эпохой. Для этого необходимо начать с выявления отличий аграрно-традиционного общества, исход из которого православные народы России начали в середине ХІХ века, и нынешнего мира, взятого в его хозяйственном, культурном, ментальном и иных аспектах.

До великих реформ 1860-х годов более 90% населения Российской империи жили в весьма статичном аграрном обществе, структурированном феодальной  иерархией земельной собственности  и личной зависимости (крепостным правом). Доминировало натуральное хозяйство, главный ресурс которого – земля, был недвижим не только в физическом, но и в метафизическом смысле – в большинстве случаев он не отчуждался за деньги, но лишь передавался из поколения в поколение генетически связанных владельцев и пользователей (соответственно – помещиков и объединенных в общины крепостных крестьян), наследовался, но не продавался. При этом подавляющая часть крестьянского населения Российского государства не была вовлечена в товарно-денежные отношения и не знала экономической конкуренции. Неподвижной иерархии землевладения и вассально-крепостной зависимости соответствовала и неподвижная, неотчуждаемая, не продаваемая и не покупаемая на выборах власть – самодержавная монархия. Таким образом, человек (и крестьянин, и помещик!) рождался, взрослел, старился и умирал, пригвожденный к своему сословию и поместью (как монах к монастырю!) среди неподвижных, созданных Самим Творцом жизненных обстоятельств, к которым относились местность с ее неповторимым пейзажем, растения и животные, ныне созерцаемые большинством населения в основном по телевизору. Человек стоял лицом к лицу перед чем-то огромным и настоящим, от его воли не зависящим, зримо несущим в себе непреложный логосно-онтологический заряд, свидетельствующий о Премудрости Бога, воззвавшего тварь к бытию.

Нынешний же человек, живя в обступающем его со всех сторон искусственном мире, сталкивается уже с собственными фантазиями, воплощенными в небоскребах, самолетах, автомобилях, телевизорах и ноутбуках  с соответствующей информационной начинкой. В результате происходит как бы «удвоение мира», падшего в ветхом Адаме и затем частично перекроенного его потомками «поверх»  замысла Творца, вследствие чего падшему человеческому разуму, не просвещенному свыше, оказывается невозможно уяснить подлинное положение вещей. Созданные руками человека химеры, воплощенные в металле, синтетических и в генно-модифицированных биологических материалах, не несут в себе сущностно-онтологического «ядра», за их «частоколом» почти не видно мира, сотворенного Богом, не видно и высоты человеческого призвания. Мир представляется поверившему в свое хозяйственное всемогущество человеку как бы пластилиновым, «онтологически безхребетным», некоей податливой средой, в которой можно жить по принципу: «что хочу, то и ворочу», которую во что бы то ни стало надо победить, подмять под себя, не сверяясь с Божественной санкцией. В результате цепочки таких научно-технологических побед вовлеченная в экономику материя мира приобрела «сверхтекучесть», на протяжении последнего столетия то и дело воплощаясь в столь неожиданных конфигурациях, о которых предшествующие поколения не смели и мечтать.

Нарастание темпа технических, энергетических, транспортно-информационных и других инноваций приобрело характер «футурошока». Инновации буквально наваливались, в течение одного поколения переиначивая все сферы человеческой жизни – от средств ведения военных действий и подачи информации до предметов обихода. Все это изменило иерархические структуры управления обществом и экономикой, привело к ослаблению классических национальных государств и росту влияния транснациональных корпораций, запустило механизмы глобализации.

Непрерывным «тектоническим сдвигам» в социально-экономической почве, хрупкости институций, общественных положений и моральных авторитетов соответствует и качественно новый строй идеальной культуры, названный постмодернизмом. Небывалой гибкости экономических структур, социальных проектов, сетевых сообществ и политических технологий вполне соответствует постмодернистский принцип «перемещенных смыслов», нескончаемый «дрейф» имен, категорий, символов относительно реальных вещей. Культура, уходящая корнями в Божие повеление нарекать именами всякую тварь, данное Адаму еще в Эдеме, провозгласила устами постмодернистов отказ называть вещи своими именами, отрицая и стоящий за ними ноуменальный мир умопостигаемых сущностей. Крайний номинализм, каковым является постмодернизм, заменил понятийно-символическое познание игрой, погрузив человечество в сон разума, который, как известно, рождает чудовищ.

По-видимому, прогрессирующий номинализм является одной из главных причин «расщепления» словесного ядра культуры, девальвации слова как орудия познания, повсюду теснимого визуальными изображениями. «Створаживаем словесность», – так резюмировал один телемагнат политику современных электронных СМИ. Не в последнюю очередь слово отступает и под напором чувственно-яркой, безсловесной рекламы, постепенно становящейся «лоцманом» культурной продукции, определяющей время ее показа и т.д. В первые дни Великого Поста православные молятся о том, чтобы Господь избавил от страстных, безсловесных движений душу человека, и вот, телеиндустрия, движимая борьбой за прибыль, наваливается на нее всей мощью, чтобы вернуть в дикое, докультурное состояние уровня наскальных рисунков на стенах первобытных пещер.

Вместе с тем, центральная роль слова как станового хребта культуры отражает словесную природу Божественных волений-логосов, которыми, именуя «не сущее как сущее», Бог вызывал к бытию различные тварные формы. Вмененное в обязанность человеку наречение тварей (наряду с ветхозаветным запретом на их визуальное изображение) означало благословение Божие на великий исход человечества из сферы единичности вещей, воспринимаемой чувственно – к прозрению их родовых сущностей, восходящих к Божественному Замыслу. Наскальные рисунки древности означали лишь первые робкие шаги одичавшего в грехопадении человека к восстановлению словесно-понятийного контакта его души с мирозданием и затем – с Самим Творцом, предуготовление человечества к восприятию Откровения. Это было движение снизу вверх, «набор высоты» на пути к восстанию человека из руин. Нынешняя «сдача» словесного яруса души означает вторичное одичание человечества на фоне технически усложняющейся цивилизации, тем более страшное, что оно отнимает у наших современников понятийный «ключ» к уяснению уже данного Воплотившимся Логосом высшего, спасительного Откровения, уничтожает словесно-культурные подступы к Нему. Легко ли человеку со словарным запасом дикаря, утонувшему в чувственных фантазиях, объяснить его «онтологическую недостаточность», обреченность вне Христа-Спасителя, пробудить «жажду Бога» в сердце, заросшем сорняками страстей?

Следующей тенденцией исторического развития, способствующей примитивизации душевной организации человека, является безудержное умножение набора требований, выполнение которых является своего рода «сдачей теста» на соответствие современности, подтверждение способности человека быть «на гребне» ее технических, квалификационных возможностей, соответствовать ее «модным приговорам» и т.д.

Неоязыческий диктат моды, навязываемой под мощнейшим давлением рекламы, непрерывно умножает человеческие потребности, превращая их в похоти. На пути к их удовлетворению человек продирается сквозь лабиринт техники, причудливо сочетающий в себе две противоположные тенденции: с одной стороны – к примитивизации жизненных жестов и к многозвенности, усложнению технологических цепочек – с другой. Подетальное, поузловое разделение труда, из которого выросла современная индустрия, есть по сути его упрощение, разбивка на примитивные одноходовые операции с целью передать их неодушевленным устройствам-машинам. Двести лет назад это привело к резкому повышению производительности труда, массовому производству и удешевлению многих необходимых вещей, ставших доступными для широких слоев населения. Однако платой за возросшие возможности была утрата целостного горизонта созидаемой вещи, всегда существовавшего в качестве идеальной модели в голове средневекового цехового мастера. Индустрия с ее узкой специализацией, пропуская людей через «конвейер», поставляя  их в качестве «винтиков» в длинные технологические цепочки, выбрасывает «на выходе» новых варваров, маловосприимчивых к религии и культуре. В нынешнее время, когда техническая сторона общественного производства неизмеримо усложнилась, выросли одновременно и экономические возможности и требования к осваивающему технику человеку – изнурительная, неизбежно «переформатирующая» его мировосприятие плата за эти возможности. Поэтому в современном жизненном контексте отнюдь не праздным является вопрос: пройдя сквозь лабиринты современной техники, конкуренции, непрерывного обучения, информационного калейдоскопа, виртуальных реальностей, политтехнологий, компьютерных игр и т.п. – останется ли такой человек восприимчив к культуре, оперирующей не игровыми, но объективно-онтологическими категориями такого уровня универсальности, как личность, свобода, время, вечность, смерть, и, наконец, – Бог и Спасение? Не включит ли он и их по инерции в свою безконечную, как ему кажется, игру, из которой он так и не сможет вынырнуть?

Будучи преподавателем, я чувствую, что студенты (особенно интернет-поколение 1990-х годов рождения) внутренне бунтуют против онтологически-центрированного, а, значит, и нравственно-обязующего категориально-познавательного ряда. Это касается и слушателей постарше, уже отвечающих за какие-то участки в бизнесе. Человек, гонимый внахлест подъемами и спадами рыночной конъюнктуры, заполнением постоянно «мутирующей» бухгалтерской отчетности, угрозой потерять работу, выгодно не выйти замуж и прочими вызовами, на которые необходимо то и дело быстро реагировать, по возможности «попадая в десятку», хочет в оставшиеся часы играть, как избалованный ребенок, не накладывая на себя никаких дополнительных обязательств.  Он – стихийный релятивист, которому хочется думать, что каждый имеет право на свою маленькую «карманную» истину, он страшится признать Истину с большой буквы, Которая есть Христос, Распятый и Воскресший, ибо Его заповеди внутренне обязывают. Зажатый между двумя полюсами: крайне сложной технически, финансово-экономически, юридически, бюрократически и т.д., изматывающей его цивилизацией, искушающей тем не менее обильными земельными плодами, он не желает знать ничего, кроме работы, потребления и развлечений, он не хочет и слышать о дополнительной ответственности, о высокой цене свободы, о грехе, смерти, Спасении. Теснимый жесткостью конкурентной, непредсказуемой реальности, он находит противовесы ей в доступных ему комфорте и гедонизме, он ищет разнообразящих жизнь фантазий и игровая культура постмодерна, подобно наркотику, выполняет эту обезболивающую функцию. Бегство от любых сверхнормативных обязательств – вот характерная черта нашего времени, препятствующая большинству современников заключить завет со Христом, провозгласившим, что «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11, 12). Воспитанный в современной «системе координат» человек, у которого есть только тактика выживания, но нет нацеленной в вечность жизненной стратегии, придумывает себе удобного «бога», у которого он просит помочь стать богатым, пройти по конкурсу на фирму, выйти замуж за миллионера и т.п. В его душе не вызревает жажда Бога, вопрос о Спасении, об одолении смерти не включен в круг жизненно важных для него проблем. Есть лишь ощущение душевного дискомфорта от того, что какие-то цели не достигнуты, и человек идет с этим к астрологу, психоаналитику, гадалке, Сандею, а по пути может зайти и в православный храм, но, конечно, вряд ли подобный настрой сделает возможным его встречу со Христом.

Отмеченная черта, которую можно назвать «религиозность по остаточному принципу», «факультативная вера», в той или иной мере подтачивает и немалое число православных. Человек до конца не отдает себе отчет, почему он верит во Христа, он «духовный недоносок» по уровню своих вопрошаний, не доросший до востребования всей душой того райского дара вечной жизни, который ценой Крестной Смерти отвоеван для него у ада Христом Спасителем. Для того, чтобы войти в смысл этого Дара, необходимо, чтобы в человеке предварительно вызрело ощущение проблемы, вопроса определенного уровня, ибо любое познание, в том числе и Богопознание, возможно лишь как ответ. Мольба к Богу рождается из жгучего ощущения несовершенства, умаленности смертью – проблемы принципиально не решаемой средствами мира сего – это крик жаждущей упокоения во Христе души. Но почти вся современная видеокультура с ее принципами «створаживаем словесность» и «оттянись со вкусом» не поощряет вопросов, навязывая уже готовые ответы в виде модных, престижных образцов для подражания. В свою очередь, современная система образования, насаждаемая посредством т. н. Болонского процесса, идет еще дальше и предлагает не только правильные ответы, но и «правильные» вопросы в рамках тестово-рейтинговой системы. Последняя нивелирует гуманитарные дисциплины, она не ориентирует студента на порождение собственных вопросов, на то, чтобы молодой человек «заболел проблемой». Надо привить ученику жажду познания, а затем дать напиться из источника Истины. А человек не хочет знать Истину – он хочет получить оценку – рейтинговую, затем денежную, карьерную, политическую, зачастую – любой ценой. Для этого надо правильно ответить на тесты, предложенные учителем, кафедрой, а затем политической или экономической конъюнктурой. Надо только «попадать в десятку» в подставленной кем-то мишени, при этом нежелательно самому задавать лишние вопросы или ставить себе отличные от общепринятых цели.

Человек, сформировавшийся в подобной «номиналистской» системе культурно-образовательных координат, потому и экуменист, безконечно терпимый и к Филарету, и к католикам, и к иудеям, и к дзен-буддизму, что «верит» «по остаточному принципу». Если его беременной жене предложат стакан виски – он возмутится, но если при нем похулят Православную Церковь – он промолчит  «из политкорректности», чтобы не испортить свою карьеру. Просто вера вынесена им на периферию сознания, которое сфокусировано не на Спасении, а на банковских счетах, новых спортивных тренажерах для поддержания здоровья, режиме питания, на чем угодно, кроме главной альтернативы: смерти и муки вечной, с одной стороны, и Спасения во Христе – с другой.

Непервостепенность вопросов веры для современного человека, его желание только играть за пределами бизнеса, распаляемое фантазийностью современного искусства и виртуальных реальностей, на глазах вытесняя классическую рациональность мышления и «тяжелый» реализм классической литературы, вносят колоссальный «вклад» в обесценение фундаментальных христианских понятий, на которых строится церковная миссия. Люди слышат от миссионера о грехе и смерти, о вечной муке, о воплотившемся «нашего ради Спасения» Сыне Божием, распятом и Воскресшем ради каждого человека. И одновременно те же люди (особенно молодежь) играют в «цивилизацию», придумывают «свои» религии, игры, где у одного имеется в «загашнике» 2500, а у другого – 3000 или более «жизней». Обладающему определенной остротой духовного зрения православному Христианину нетрудно распознать, что стоящий за этими небезобидными играми отец лжи использует свою излюбленную «технологию» «умножения богов», с помощью которой ему тысячелетиями удавалось дезориентировать вполне «цивилизованные» по древним меркам народы. В этом ему помогает и резкое «сжатие» пространственно-временных и информационных «лагов» – наш современник может долететь до Индии, Японии, Тибета, не говоря уже о Европе и Африке, за несколько часов, а средства массовой информации впускают прямо в квартиру их религии и культуры, которые явно или неявно антимиссионерствуют, размягчая неокрепшее религиозное сознание наших соотечественников. И страшно становится от этой «инфляции смыслов», когда диавол, как опытный фальшивомонетчик, наводняет мир тысячами псевдорелигиозных и миллионами «липовых» культурных банкнот, за которыми не стоит ничего, кроме вечной погибели. Все просчитано им очень точно: человек привык играть фальшивыми, ни к чему не обязывающими понятийными фантиками, просчитывая игровые ходы и вдруг узнает, что он смертельно болен – как отнестись к этому? К тому, что жизней не 2500, а всего одна, и та подходит к развязке? Что там, за порогом: какие развилки каких дорог его ждут? И как быть со свободой выбирать между добром и злом, если зло рядится в безчисленные маски, которые оно к тому же непрерывно множит, силясь посредством эмиссии псевдоонтологических банкнот и «тиражирования богов» вызвать в душе «инфляцию смыслов», грозящую, как пожар, перекинуться и на подлинные христианские смыслы, инфляции не подлежащие. И что выберет человек, «распорошенный» подобной культурной ситуацией – исповедь и Причастие, открывающие двери в жизнь вечную, или эвтаназию, уже узаконенную в некоторых  странах Европы и активно «продвигаемую» в нашу культуру?

Наваливающийся на современников, ежемгновенно «подхлестывающий», искушающий, пригибающий к земле мир постмодерна – это лабиринт и одновременно живой организм, растущий на глазах, как муравейник. Он обступает нас тоннелями и коридорами, по стенам которых пляшут отнюдь не платоновские тени эйдосов, но иллюзорные личины соблазнов и лжи, отец которых заводит доверившихся путников все глубже в безысходное пространство лабиринта, подводя к точке обрыва. Но выход из лабиринта есть и этот выход – Христос, засвидетельствовавший о Себе: «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет» (Ин. 10, 9). Этот выход из лабиринта смерти, который есть Новая Пасха, по сути своей вертикален, он «перпендикулярен» земной истории, ибо в Воскресшем Христе, вбирающем в Свое Церковное Тело всех, желающих спастись, нам открывается эсхатологическая реальность жизни будущего века. Этот выход евхаристичен, ибо лишь в Таинстве Евхаристии достойным причастникам Тела и Крови Воскресшего Спасителя дается, каждому в свою меру, опыт «Восьмого дня Творения», окончательное торжество которого наступит лишь после Его Второго Пришествия.

Почему же мы отделены от Царства Божия, уже «пришедшего в силе», более длинной дистанцией, чем Христиане былых времен? Ведь мы достоверно знаем из римских мартирологов, что люди, развращенные языческой культурой и самим образом жизни, вдруг, внезапно для самих себя обретали Христа. Актеры в римском Колизее, пародировавшие Святое Крещение, вмиг преображались наитием Святого Духа и тут же мученически умирали, исповедуя Христа Богом и Спасителем. Риторы, посланные императором на прения со святой великомученицей Екатериной, разделили с нею мученические венцы, побежденные ее проповедью. Почему мы не становимся ныне свидетелями столь внезапных обращений? Мы не можем познать тайны Божественного домостроительства, но дерзнем высказать догадку, что большая душевная расположенность позднеэллинских язычников к христианскому Благовестию по сравнению с неоязычниками наших дней обусловлена в какой-то мере тем, что идолы эллинской культуры были как бы «сфокусированы», резче очерчены в сознании людей и в таком виде противостояли тем, кто принял Христа – «линия фронта» была более четко обозначена. Римский император требовал воскурить фимиам пред своей статуей, и Христианин ясно понимал, что за этой чертой наступает отступничество и вечная погибель. Нынешняя цивилизация гораздо сложнее, чем позднеэллинская и даже европейская до эпохи мировых войн. Она – лабиринт, и ее культура (реклама, игра, умножение иллюзий и «богов») делает все, чтобы блуждающие в нем люди без конца выбирали «вширь» (между тысячами сортов чая, виртуальных реальностей или видеофильмов), позабыв, что евангельский колокол, возвещающий о вечно актуальной альтернативе – выборе между жизнью вечной и вечной погибелью, призывает каждого из нас. Следует признать, что раньше выбор между Богом и маммоной был четче оконтурен: человек, как былинный богатырь, стоял на распутьи двух-трех дорог, и  в этой ситуации ему было легче расслышать христианское Благовестие, называющее вещи своими именами, возвращающее человеческой жизни ее подлинные масштаб и вечную перспективу. Сейчас количество дорог, число возможных поступков и вариантов жизненных сценариев утысячерилось, и какая их комбинация может быть названа злом – мало кто может сказать себе четко. Вместе с тем, современная массовая культура и не ставит вопрос подобным образом. Выдвигая неоязыческий лозунг «оттянись со вкусом», непрестанно умножая потребности, она превращает их в похоти, а средства удовлетворения – в соблазны. Таким образом, современный человек, распорошенный постиндустриальной цивилизацией и постмодернистской культурой, стал менее цельным, чем его предок, чье сознание было сфокусировано на нескольких идолах, которые апостольской проповедью легче было низвергнуть. Нынешнему человеку очень трудно сделать свое сознание христоцентричным, ибо ему тяжело центрировать его вообще. Поэтому нашему современнику редко удается трезво оценить себя в покаянии, внутренне собрав себя в молитве, предстать перед Христом – слишком многие голоса распорашивают его, «сбивают прицел» упования, «уносят» прочь от Спасителя.

Все сказанное выше применимо и к нам, православным Христианам, ибо, взращенные своей эпохой, мы больны теми же болезнями распадающейся культуры, что и люди, к которым обращена наша проповедь. Принципиальная разница между нами заключена лишь в одном – в том, что мы находимся на излечении в больнице, где Христос силою Благодати выпрямляет наши кривизны, терпеливо взращивая души к жизни вечной. Но на пути к Нему, подразумевающем скачок веры над пропастью, отделяющей каждого от жизни во Христе, отталкивание от «берега» себялюбия, самосохранения, здравого смысла, мы впадаем в те же соблазны, возвращающие нас к исходной точке. Сами не преображенные светом Христовым, мы не можем и «внешним» помочь встретиться с Ним.

Но наше дело – идти из густой тени современности, отбрасываемой смеркающейся культурой, даже если мы почти не стоим на ногах; наше дело – идти, пусть и спотыкаясь, памятуя, что Господь «и намерения целует». И тогда великая реальность Тела Христова – Его святой Церкви, явит миру Его силу в нашей немощи. Дух Святой подаст нам нужные слова и вразумит тех, к кому обращена наша проповедь, Своими, неведомыми нам средствами. Мы не имеем права забывать, что стоим на плечах святых, число которых Господь столь умножил в страшном ХХ веке, а, значит, наша слабость всегда может быть восполнена вымоленной ими у Самого Христа Спасителя силой. Они будут проповедовать, когда мы дрогнем, их молитвами Господь чудесно выпрямит наши пути и пути тех, к кому будет обращена наша малосильная проповедь. Надо только честно, насколько это возможно, дерзать.

¹ Экземплярский В.И. Христианское юродство и христианская сила (К вопросу о смысле жизни) // Христанская мысль. – 2004. – №1. – С.124.

² Шмеман А., прот. Дневники.1973-1983. – М., 2005. – С.39.

³ Там же. – С.30-31.

⁴ Шмеман Александр, прот. Об исповеди // Шмеман А., прот. Собрание статей. 1947-1983. – М., 2009. – С.219.

⁵ Там же. – С.221.